Много лет назад, в 1995 году (long long time ago). Меня, девятнадцатилетнего, понесло в далекий путь по трассе. Это был второй раз в жизни, когда меня понесло пешедралом за кордон и когда я не оглядывался назад вообще и ничего не боялся, как лунатик на узком карнизе. И тогда я был прав.
Бояться мне по молодости было нечего, ни в частных лесах, ни на пустых дорогах. Это с годами я стал чернобыльской крысой Чучундрой, которая боится выйти на середину комнаты. А тогда - гуляй рванина, свобода, беги, дитя. Посвистывай в два пальца. И главное, не оглядывайся. Меня толкало вперед через границы, поселки и города банальное любопытство. Не было интернета, а был в загашнике томик советского атласа исчерканный красным карандашом, бутылка чайного рома и палка подозрительной колбасы (шкурка, сало и много красного перца), купленная в магазинчике на границе.
Черти на легких крыльях донесли меня до Венгрии, и начался сплошной Кустурица, потому что я не знал языка, и как булгаковский Шарик вкатывался в магазин промтоваров, вместо булочной. Я пытался балакать по латышски по польски и по французски, но это встречали жизнерадостным хохотом. Но я не унывал.
В Будапеште меня почему то понесло искать могилу Имре Надя ( или Надьо) и как ни странно я ее все таки нашел - меня довел кондуктор трамвая и бабушка-цветочница с которой я объяснялся жестами, беканьем и меканьем. И дальше меня понесло из Будапешта черти куда, я сам толком не знал куда. Мне было все равно. Я насвистел матери, что купил турпоездку, она до смерти не узнала, что я ушел второй раз просто так пешком на попутках. А может быть и знала. Но молчала.
Потому что у меня была мировая мать. Моя Дама, мой друг. Я еще вспомню о ней.
Вот только маленькая ремарка. В 1941 году ее, маленькую совсем увезли в Уфу в эвакуацию и чтобы она не кричала в поезде прабабка виленская полька Мария дала ей спутанную золотую пряжу. И сказала: вот распутаешь, закончится война. И маленькая, пятилетняя мама распутывала и распутывала пряжу под бомбежками, на долгих стоянках, во вшах, а потом в подвале в Уфе, в скарлатиновом бреду.
Никто не верил, что она выживет. А она выжила. Правда разучилась ходить. И прабабка заново водила ее на поясе от халата.
И дети во дворе орали вслед: Ксенька. Ксенька! Живая!
Так и прилипло к маме прозвище Ксенька Живая.
Она родила меня, байстрюка, в марте 1976 года, в 39 лет, от чужого женатого мужчины, которого очень крепко любила и который любил ее.
А в 2003 году, в октябре умерла у меня на руках, как птица вылетела из ладоней в боткинское окно - была и нет, тромбоэмболия, красивое слово, почти как титул вдовствующей королевы. Тромбоэмболия Аквитанская.
Ксенька Живая.
Эта пряжа так и лежит спутанная, ее нереально распутать. Сплошные колтуны. Когда ее распутают в прямую линию война кончится. А пока, распутываем, распутываем и конца края не видно.
Но возвращаясь к Венгрии. Я недалеко ушел от Будапешта. Это были какие-то сраные выселки, предместья, красная черепица крыш, коровники, чертичто и сбоку железная дорога.
И меня занесло в рощу, в очень светлую рощу. В которой не было подлеска. А только шумели над головой чистые деревья. Молодые совсем деревья. Я заблудился. Спугнул голую парочку, которые занимались любовью в лощинке с ландышами и плющом, рядом с брошеными велосипедами.
Шарахнулся от них к какой-то помойке. И увидел что в один из стволов дерева этой веселой рощи вросло что-то ржавое. Непонятное.
Пригляделся и понял что это в кору вросло старое наборное монисто.
Вот видно было денежки на проволоке.
Я стал выбираться из этой рощи, по бурелому. И кое как вышел на дорогу.
Там был знак, такая синяя доска жестяная, где была надпись на трех языках - эту рощу посадили на расстрельных рвах, на том месте, где наци уничтожали мадьярских цыган.
До сих пор не знаю, что это за место, прошли долгие годы.
А помню. И не забуду никогда.
Пока дышу.
Мадьярское фламенко
Тихо выступил из мглы
Полный птиц двуглавый явор
Дрогнул кроной и пролил
Дождь, покрепче винных ягод.
Здравствуй, милый человек,
Шапку снявший здесь. Пусть через
Сотню лет. Без губ и век
Под корнями дремлет череп.
Какой еще изъян найдешь во мне?
Какой еще порок найти не сможешь?
В моей одежде, речи и родне,
Повадке, вере, цвете глаз и кожи.
Я вести разносил по весям, и детей
Твоих учил плевать под ноги смерти.
Ковать коней и петь. Знать ход небесных тел,
Гадать о море, засухе и смерчах.
Давился мясом твой имперский гнев,
Меня на перепутьях настигая,
Из смуглых кож моих нарежь ремней,
Мной оберни тома и портсигары.
С мадьярских желтых трав гони меня в золу,
С моих детей и жён снимая пробу,
Я хлебом прорасту. И твоему столу
Дам привкус тмина, яблока и крови.
И за деревом одним
Выросшим из страшной чаши
Не часовня, не гранит,
Плещет чаща, чаща, чаща.
Мы на свадебном пиру
Собрались под небом низким.
Там, в развилке, под кору,
Навсегда вросло монисто.
...
Ни трупы распрямляющий огонь,
Ни холуев твоих холопский посвист
Продлить тебя не в силах ни на год.
Мир был и есть и будет пестрым после.
Я - смех в саду ночном. Я -трансильванский мед.
Я - карта из старинного тарокка.
Я есть живая жизнь. Соль песен и имен,
Которыми беременна дорога.
Дай руку мне. Не нож и не топор.
Вино откроем, сядем на ступени.
Ты стар. Я молод. Выпьем. И во двор
Вернешься ты. А я - рассыплюсь в пепел.
Таить обиду - тщетные труды,
Уснуть хочу, к твоей прижавшись кровле,
До следующей пепельной среды
Храня на дне гитары привкус крови.
Лягут двое у корней,
Чтоб сойтись в науке древней.
Наклонись к нему и к ней,
Мной питаемое древо.
Здесь, в овражке, близ тропы
Козьей, где чабрец и донник,
Пусть зачнут мои стопы.
Пусть зачнут ее ладони.
Феликс Максимов