* * *
И воспомнил Варлама Шаламова я,
как враскачку он шел по Тверской,
руки за спину круто заламывая,
макинтош то и дело запахивая
и авоськой плетеной размахивая
с замороженной насмерть треской.
С той поры, как впервой предо мною возник
сей Летучий Голландец в людской толчее,
с боку на бок со скрипом кренясь,
почему-то все время являлся он мне
в тот же час и на месте одном,
где стоят Моссовет и на мерине князь
и табачный ларек на углу.
Что я видел: колеблемый ветром тростник
иль сошедшую с места скалу?
Это после уже, по прошествии лет,
он прошел - и приятель спросил:
"Знаешь - кто?" - и я долго смотрел ему вслед,
как он шел по Тверской и мотал головой,
точно лошадь по шею в траве луговой
на исходе немыслимых сил.
На винтах, на шарнирах, на слове честном,
на пределе, на грани сознанья и тьмы -
и мычит, и клекочет орлом, и хрустит,
и хрустит, как кустарник в костре...
Что я видел, скажите? Что видели мы?
Воскрешение Лазаря? Дантову тень?
Что нам явлено было? Бог весть.
Но теперь - стоит мне перед сном произнесть:
"Се ми гроб предлежит, се ми смерть предстоит" -
говорю и, не вем, отчего,
вижу снова тот солнечный день - и его.
И - о ужас кромешный. О стыд.
Михаил Поздняев
* * *
Там, где Садовое кольцо
легло на белые сады,
я угадал его лицо —
я целовал его следы.
На Лира не был он похож —
не те печали-времена —
классических подобий ложь
оригиналу не нужна.
Зеленый свет — рысцой-трусцой,
не глядя, по своим делам…
Но я увидел, как Варлам
Шаламов шел через кольцо:
глазниц полуночная тень,
проваливающийся рот…
Он шел через московский день,
сквозь кольцевой круговорот.
Пустоты тела и углы
и полы с ветром пополам…
На сочлененья и узлы
пойдет любой железный хлам,
и примет каждая щека
по вмятине от кулака:
твоя натура — потрудись,
твоя пора авангардист.
Исканьями переболев,
увидим как-нибудь и мы,
что этого лица рельеф
хранят ущелья Колымы.
Итоги классовой борьбы
невпроворот и невпродых:
надсмотрщики и рабы
с двадцатых до сороковых…
Безбожный труд пойдет не впрок,
вернется золото в песок,
и встанет горла поперёк
у нищих отнятый кусок!
За двадцать лет в колымском рву
мне столько счастья раб нарыл,
что кровью харкаю и рву
промежду хрюкающих рыл!
Неумирающий конвой
внучат и правнуков растит,
и тяготеет над Москвой
непобедимый срам и стыд.
По тихим улочкам ее
гуляет с палочкой, в пенсне
мемориальное трупье —
не наяву — и не во сне…
В приюте обмели углы,
иконку положили в гроб,
потом зарыли кандалы…
не глубже, чем в колымский ров…
— Помилуй, Боже, и спаси! —
Варламия-еретика
отпели ангелы Руси
и приняли ее века.
Надгробных не было речей —
он так хотел — и в крайний час
от слез и фраз и стукачей
избавил и себя и нас.
Владимир Леонович