И воспомнил Варлама Шаламова я,
как враскачку он шел по Тверской,
руки за спину круто заламывая,
макинтош то и дело запахивая
и авоськой плетеной размахивая
с замороженной насмерть треской.
С той поры, как впервой предо мною возник
сей Летучий Голландец в людской толчее,
с боку на бок со скрипом кренясь,
почему-то все время являлся он мне
в тот же час и на месте одном,
где стоят Моссовет и на мерине князь
и табачный ларек на углу.
Что я видел: колеблемый ветром тростник
иль сошедшую с места скалу?
Это после уже, по прошествии лет,
он прошел - и приятель спросил:
"Знаешь - кто?" - и я долго смотрел ему вслед,
как он шел по Тверской и мотал головой,
точно лошадь по шею в траве луговой
на исходе немыслимых сил.
На винтах, на шарнирах, на слове честном,
на пределе, на грани сознанья и тьмы -
и мычит, и клекочет орлом, и хрустит,
и хрустит, как кустарник в костре...
Что я видел, скажите? Что видели мы?
Воскрешение Лазаря? Дантову тень?
Что нам явлено было? Бог весть.
Но теперь - стоит мне перед сном произнесть:
"Се ми гроб предлежит, се ми смерть предстоит" -
говорю и, не вем, отчего,
вижу снова тот солнечный день - и его.
И - о ужас кромешный. О стыд.