Начинается проза, но жизнь побеждает её,
и поэзия снова, без шапки, без пуговиц двух,
прямо через ограду, чугунное через литьё,
нет, не перелезает, но перелетает, как дух.
Улыбается чуть снисходительно мне Аполлон,
это он, это жизнь и поэзия, рваный рукав,
мой кумир, как сказали бы раньше, и мой эталон,
как сказали бы позже, а ныне не скажут никак.
***
Я прошёл, как проходит в метро
человек без лица, но с поклажей,
по стране Левитана пейзажей
и советского информбюро.
Я прошёл, как в музее каком,
ничего не подвинул, не тронул,
я отдал своё семя, как донор,
и с потомством своим незнаком.
Я прошёл все слова словаря,
все предлоги и местоименья,
что достались мне вместо именья,
воя черни и ласки царя.
Как слепого ведёт поводырь,
провела меня рифма-богиня:
- Что ты милый, какая пустыня?
Ты бы видел – обычный пустырь.
Ухватившись за юбку её,
доверяя единому слуху,
я провёл за собой потаскуху-
рифму, ложь во спасенье моё.
***
Ресница твоя поплывет по реке
и с волосом вьюн,
и кровь заиграет в пожухлом венке,
и станешь ты юн.
И станешь ты гол, как сокол, как щегол,
как прутья и жердь,
как плотской любви откровенный глагол
идущих на смерть.
И станешь ты сух, как для детских ладош
кора старика,
и дважды в одну, как в рекламе, войдешь,
и стерпит река.
РОССИЯ
Ты белые руки сложила крестом,
лицо до бровей под зеленым хрустом,
ни плата тебе, ни косынки —
бейсбольная кепка в посылке.
Износится кепка — пришлют паранджу,
за так, по-соседски. И что я скажу,
как сын, устыдившийся срама:
«Ну вот и приехали, мама».
Мы ехали шагом, мы мчались в боях,
мы ровно полмира держали в зубах,
мы, выше чернил и бумаги,
писали свое на рейхстаге.
Свое — это грех, нищета, кабала.
Но чем ты была и зачем ты была,
яснее, часть мира шестая,
вот эти скрижали листая.
Последний рассудок первач помрачал.
Ругали, таскали тебя по врачам,
но ты выгрызала торпеду
и снова пила за Победу.
Дозволь же и мне опрокинуть до дна,
теперь не шестая, а просто одна.
А значит, без громкого тоста,
без иста, без веста, без оста.
Присядем на камень, пугая ворон.
Ворон за ворон не считая, урон
державным своим эпатажем
ужо нанесем — и завяжем.
Подумаем лучше о наших делах:
налево — Маммона, направо — Аллах.
Нас кличут почившими в бозе,
и девки хохочут в обозе.
Поедешь налево — умрешь от огня.
Поедешь направо — утопишь коня.
Туман расстилается прямо.
Поехали по небу, мама.
* * *
1
Для густых бровей,
как шутил отец,
ты кормила меня икрой.
Заточи мой слух,
расплети крестец
и небольно глаза закрой.
Я дышал в тебе, продышал пятно
и увиденным был прельщен.
Да гори оно,
воскресай оно
хоть из пепла, а я при чем?
2
Не орла, не решку метнем в сердцах,
не колоду, смешав, сдадим.
А билет воздушный о двух концах,
потяни на себя один.
Беглецу по вкусу и тень шпалер,
и блескучий базар-вокзал.
Как об этом смачно сказал Бодлер —
мне приятель пересказал.
3
Был я твой студент,
был я твой помреж,
симулянт сумасшедший был.
Надорви мой голос,
язык подрежь,
что еще попросить забыл?
Покачусь шаром, самому смешно.
Черной точкой наоборот,
что никак не вырастет ни во что,
приближаясь. И жуть берет.
***
В какой бы пух и прах он нынче не рядился,
под мрамор, под орех…
Я город разлюбил, в котором я родился.
Наверно, это грех.
На зеркало пенять – не отрицаю – неча.
И неча толковать.
Не жалобясь, не злясь, не плача, не переча,
вещички паковать.
Ты «зеркало» сказал, ты перепутал что-то.
Проточная вода.
Проточная вода с казённого учёта
бежит, как ото льда
Ей тошно поддавать всем этим гидрам, домнам –
и рвётся из клешней.
А отражать в себе скитальца с ликом томным
ей во стократ тошней.
Другого подавай, а этот – этот спёкся.
Ей хочется балов.
Шампанского, интриг, кокоса, а не кокса.
И музыки без слов.
Ну что же, добрый путь, живи в иной пейзаже
легко и кочево.
И я на последях на зимней распродаже
заначил кой-чего.
Нам больше не носить обносков живописных,
вельвет и габардин.
Предание огню предписано на тризнах.
И мы ль не предадим?
В огне чадит тряпьё и лопается тара.
Товарищ костровой,
поярче разведи, чтоб нам оно предстало
с прощальной остротой.
Всё прошлое и вся в окурках и отходах,
лилейных лепестках,
на водах рожениц и на запретных водах
кисельных берегах
закрученная жизнь. Как бритва на резинке.
И что нам наколоть
на память, на помин? Кончаются поминки.
Довольно чушь молоть.
1993